Снайпер-инструктор
Летом 1942 года, к нам в дверь постучали. Был выходной день, все находились дома. Я отворил дверь и увидел на пороге незнакомого солдата. Не решаясь войти, он спросил:
— Здесь живут Сержпинские? Я сослуживец Павла, он дал мне этот адрес.
— Да, здесь, проходи. – Пригласил я его.
Молодой парень, лет двадцати пяти, сняв пилотку, неуверенно вошёл. Папа пригласил его в комнату, радостно суетясь. Мы надеялись услышать что-то утешительное о Павлике. Но солдат не спешил садиться и стоя, глядя в пол, произнёс:
Он погиб на моих глазах.
Папа побледнел и сел на диван. Солдат тоже чувствовал себя не лучше. Я придвинул к нему стул, предложил сесть. Он сел, опустив голову. Мама заплакала, а я, нарушив паузу, спросил солдата:
— Как это случилось?
— У вас можно закурить? – не поднимая глаз, в свою очередь спросил он. Мама махнула рукой, вытирая слезу:
— Курите, курите…
— Паша дал мне этот адрес, чтобы рассказать родственникам, если с ним что-нибудь случится.
Комната наполнилась дымом, и запахом винного перегара, исходящего от солдата. Закуривая, он продолжал говорить:
— Меня зовут Николай. Я родом из Ярославля и работал тоже на резиновом комбинате. Я Павла знал, ведь он был начальником, а он меня не знал. Всех рабочих он не мог запомнить. Но потом, на фронте, мы стали друзьями. Он был пулемётчиком, а я вторым номером. Он был для меня и отец, и старший брат. Воевали мы вместе всего четыре месяца, но мне кажется, я знал его всю жизнь.
Солдат стряхнул пепел в стоявшую на столе пепельницу и, затянувшись, выпустил под потолок клубы дыма.
— Погиб Паша первого апреля, в деревне Верзино, Смоленской области. Дело было так. Эту деревню брали то мы, то немцы. Она несколько раз переходила из рук в руки. В очередной раз мы выбили оттуда немцев и заняли старые окопы на берегу ручья. Ещё всюду лежал снег, мы замёрзли и выпили для сугрева. Нас разморило и мы уснули. Проснулись от взрывов, начался миномётный обстрел. Потом немцы пошли в атаку, а мы открыли по ним огонь из «Максима». Патроны в пулемётных лентах стали заканчиваться, и я отполз в соседний окоп, где лежал запасной ящик с патронами.
В это время, рядом с Пашей, разорвалась немецкая мина, и пулемёт замолк. Я бросил ящик, побежал к нему, чтоб помочь. Паша лежал на краю воронки, а вокруг весь снег забрызган кровью. Его ноги вместе с сапогами, по колено, были оторваны. Он ещё находился в сознании и велел мне стрелять. Но как стрелять, если пулемёт повреждён, патроны в ленту не заряжены и друг может умереть от потери крови. В нашем взводе ещё имелся ручной пулемёт, который сдерживал натиск противника. Я перетянул остатки ног раненому жгутом, чтобы остановить кровь, взвалил на спину и потащил в тыл, в деревню. Тащить приходилось, в основном, ползком, так как свистели пули и рвались мины. Паша то терял сознание, то приходил в себя и просил пристрелить. Он кричал от боли, и скрипя зубами говорил: «Не дай мучиться, пристрели… Всё равно я не жилец…»
Николай всхлипнул, когда говорил последнюю фразу.
— Но, как я мог своими руками убить друга.
Он опустил голову, закрывая лицо пилоткой, его плечи вздрагивали. Мы тоже всей семьёй рыдали. Наплакавшись досыта, папа спросил:
— Что было дальше? Солдат вытер лицо пилоткой и сказал устало:
— Дальше я увидел возле деревни санитарную повозку.
Санитары собирали на поле раненых. А я кричал им. Но они уехали, не подождали. Пока я тащил Пашу, меня тоже ранило в руку, сразу я не почувствовал, только в рукаве появилась липкая кровь. В деревне мне удалось найти другого санитара, который перевязывал раненых в полуразрушенном, кирпичном доме. Он оказал нам с Пашей необходимую помощь, перевязал и послал меня за повозкой, так как моя рана была незначительна. Я вышел за околицу догонять санитаров, а в это время немцы, с фланга, вошли в деревню. Через сутки наши батальоны вернули свои позиции, и я сразу пошёл в тот дом, где оставались раненые, там увидел их всех мёртвыми. Среди убитых был Паша и санитар. У всех краснели в головах пулевые отверстия. Стало ясно – это немцы их застрелили.
Выслушав до конца историю гибели нашего Павлика, мама с папой уговорили гостя с нами пообедать, накормили его отварной картошкой в «мундире». Её мы уже копали. Она подросла, но была ещё мелковата.
Потом мы проводили Николая на вокзал, папа попросил его сообщить в Ярославский военкомат, что Павел погиб, а не пропал без вести. Тот обещал всё сделать, приглашал нас в гости.
В следующий выходной день я съездил к Николаю, мама велела отвезти ему немного картошки. Я застал его в сильной депрессии: он никуда не выходил из дома, голодал. После лечения в госпитале, его состояние было на грани психического расстройства. Раны тоже беспокоили. Я помог ему оформить паёк, как инвалиду и сходил с ним в военкомат, где он при мне рассказал про гибель Павла.
После известия о гибели Павлика, я очень переживал. Перед моими глазами вставала картина боя, и как Николай тащит окровавленного Павла. Тяжело сознавать, что близкий мне человек умер в мучениях, защищая нас от обнаглевших фашистов. Я поклялся себе, что отомщу за него. Как только исполнится мне 18 лет, пойду в военкомат.
Восемнадцать лет мне исполнилось двадцать первого июля 1942 года. Мама со страхом ждала этой даты, но скопила денег и решила отметить мой день рождения, быть может, в последний раз.
В мирное время мы всегда отмечали дни рождения членов семьи, дарили подарки. Это был семейный обычай. Многие наши знакомые и соседи дни рождения никогда не отмечали.
На скопленные деньги мама купила на рынке за сто рублей каравай хлеба, на другую сотню килограмм мяса. Всего она потратила около трёхсот рублей. Зарплата налогового инспектора, в то время, составляла двести пятьдесят рублей в месяц. Из угощений было три блюда: перловая каша с мясом, винегрет и сладкий кисель из красной смородины. К этим закускам, разумеется, была и бутылка портвейна. На дне рождения присутствовали все члены семьи и приглашённые: тётя Павля, Олег Коровкин и Маруся Смирнова. Подарки я тоже получил: от родителей наручные часы, а от тёти Павли бритвенный прибор. За столом просидели до вечера. Тёте Павле необходимо было вернуться в детский дом, в село Спасс, и мы с Олегом проводили её до места.
На обратном пути мы обсуждали наш военный план, как попасть на фронт. Восемнадцать лет Олегу исполнилось раньше, чем мне. Он хотел сразу подать заявление в военкомат, но я уговорил его подождать меня.
На следующий день мы вместе ходили в Даниловский военкомат и подали заявление с просьбой направить нас в воздушный десант. Такое решение мы приняли под впечатлением рассказов знакомого парня, десантника, вернувшегося домой после госпиталя. Несмотря на то, что он потерял ногу, его рассказы нас очень воодушевили. Нам казалось, что война – это сплошные приключения. Военная романтика влекла многих мальчишек на фронт.
Когда я пришёл из военкомата домой, то рассказал родителям о своём решении уйти на войну. Они, конечно, это не одобрили, а мама расплакалась, обозвала меня дураком. Дойдя до истерики, она отвесила мне хорошего подзатыльника. В этот же день она ходила в военкомат и забрала моё заявление. Ведь военком был папин приятель.
Олег ушёл на фронт без меня, а через пару месяцев на него прислали похоронку. Получилось совпадение, он, как и Павлик, погиб на Смоленской земле.
В августе ушёл добровольцем на фронт папа, и начались тревожные дни ожидания от него писем. Первые месяцы он служил в учебном полку пулемётчиком. У него была грыжа и возобновилась язва желудка, которую он перед войной подлечил. По состоянию здоровья, его перевели в штаб армии, на должность художника. Там он оформлял наглядную агитацию, писал лозунги, чертил военные карты. Перед знаменитой Курской битвой он переписывал карту-план боевых действий, с черновика на чистовую. Черновую карту исчеркали генералы на совещании. Если бы папа ошибся, и неправильно нарисовал, то эту битву, наша армия могла бы проиграть. Двадцать седьмая армия, в которой он служил, участвовала в боях на Украинском фронте, потом в Венгрии, а войну завершила в Австрии.
Осенью, меня послали в колхоз, вместе с другими служащими, теребить лён. Повестку из военкомата мне привёз посыльный, на трофейном мотоцикле, прямо в поле. Когда я взял эту бумажку в руки, мне стало жутковато, вся романтика куда-то исчезла, умирать не хотелось. Я вспомнил о недавней гибели Олега Коровкина, нашего Павлика, значит и мне придётся умереть. Эту реальность, в той ситуации, я отчётливо осознал, и в мыслях стал готовить себя умереть за Родину.
В тот же день мне надо было явиться в военкомат, поэтому я сразу поехал с мотоциклистом домой. Переодевшись в одежду похуже, потому что её всё равно придётся поменять на военную форму, я пошёл в военкомат, а потом на вокзал. Меня провожали мама и Саша с Вовой. Теперь они будут жить втроём.
Мама не плакала, но была очень серьёзной. Она вручила мне карандаш, тетрадь и просила писать письма, хотя бы одну строчку.
Привезли нас, новобранцев, в лес, недалеко от села Песочное, это километров тридцать от Костромы. Там мы сами копали для себя землянки, обустраивали свой быт.
Зачислили меня в учебный снайперский полк, входивший во вторую учебную бригаду, прослужил там почти год, а летом 1943 года, меня перевели в Москву, в центральную школу инструкторов снайперского дела (ЦШИСД). Прибыл я туда уже с погонами сержанта и был назначен заместителем политрука роты. Командиром нашей роты в школе, был герой Советского Союза, известный снайпер с Ленинградского фронта, Владимир Пчелинцев. Так, в третий раз, я оказался в Москве, которая преобразилась на мирный лад, потому что фашистов уже гнали на всех фронтах.
Центральная школа инструкторов снайперского дела находилась на станции Вешняки на окраине Москвы. Поездом можно было доехать до Ярославского вокзала за пятнадцать минут.
Как-то раз, будучи в городе в увольнении, я зашёл в фотоателье и сфотографировался, а фотографию отправил маме в письме.
Учили курсантов в снайперской школе тринадцать месяцев, по очень насыщенной программе. В то время в офицерском училище учили девять месяцев, нам же, после окончания учёбы присваивали звание не выше старшины. Занятия по стрельбе у курсантов были основными. Нас учили стрелять из всех видов стрелкового оружия, как нашего, так и трофейного.
Стоит ли рассказывать об учёбе в снайперской школе. Почти все дни там были похожи друг на друга, да и методы обучения, возможно, являются до сих пор государственной тайной. Одно надо сказать, что гоняли нас на совесть. Кроме стрелкового дела, большое внимание уделялось физической подготовке, а так же обучали немецкому языку, который я после восьми классов школы неплохо знал, и с интересом изучал.
В сентябре 1944 года, вместе с тридцатью курсантами, меня направили в одиннадцатую гвардейскую армию, входившую в состав третьего Белорусского фронта. В снайперской школе нам выдали трёхсуточный паёк, смену белья и шинели из очень ценной английской шерсти. С вещевыми мешками, скрученными шинелями, но без оружия (его выдали на передовой), мы добрались до штаба армии, в сопровождении офицера. Штаб одиннадцатой армии находился на окраине небольшого городка, где-то за Минском. Через Минск мы проезжали, и меня поразили масштабы разрухи в городе. Да и везде в Белоруссии следы недавних кровопролитных боёв были хорошо видны.
Когда мы прибыли на место назначения, нас построили перед штабом в шеренгу и велели ждать. К нам вышел командующий одиннадцатой гвардейской армией, генерал Галицкий Кузьма Никитович. Боевого генерала я увидел впервые. Держался он просто, не заносчиво и произвёл на меня хорошее впечатление.
Генерал выступил перед нами с короткой речью, рассказал о боевом пути армии, что она участвовала в разгроме врага под Москвой. Он также поставил перед нами задачу на ближайшее будущее, это добиться превосходства над немцами в снайперских поединках, чтобы наши снайпера были лучше обучены и обладали высокими бойцовскими качествами. Галицкий поговорил с каждым курсантом, проходя вдоль строя. На это он потратил больше часа. Поравнявшись со мной, он спросил фамилию и откуда я родом. Услышав мою фамилию, поинтересовался, не поляк ли. Я ответил, что русский, но фамилия польского происхождения. Рядом с генералом шёл офицер, и он подал мне направление. В завершение нашего разговора Галицкий пожал мне руку и объяснил, что подчиняться я буду непосредственно командиру полка, подполковнику Приладышеву.
Когда Галицкий отошёл от меня и беседовал с другими курсантами, я прочитал выданное мне направление. В нём было написано следующее: «Старшина Сержпинский Н.С. направляется в пятую, гвардейскую, Городокскую, ордена Ленина, красного знамени и Суворова второй степени, стрелковую дивизию, в 21-й полк, на должность снайпера-инструктора. Использовать только по назначению».
(Отрывок из книги
«Снайпер-инструктор»
Автор книги:
Сергей Сержпинский)
|